У меня есть две фазы, мама,
Я чистый бухарский эмир.
Когда я трезв, я – Муму и Герасим, мама;
А так я – Война и Мир.
«Таможенный блюз» (Аквариум, 1995).
Текст: ЖАР ЗАРДЫХАН ZHAR ZARDYKHAN
Иллюстрации: СИЛЬВАН БОРЕР SILVAN BORER
Это звучит немного странно, как минимум у меня в голове, хотя, уверен, так начинают размышления об этой теме сотни миллионов человек, но при мыслях о домашнем насилии я невольно вспоминаю детство. Мы жили на третьем этаже пятиэтажного панельного дома в одном холодном и довольно грязном городе (тогда я этого не знал), куда мы переехали в 1979 году, и наверное, считались самой завидной семьей как минимум подъезда, так как долгое время мы были одной из двух квартир на весь дом, где был телефон. Люди мы были всегда добрые, особенно родители, да и с личным пространством дела тогда обстояли совсем иначе, поэтому к нам часто заходили соседи позвонить.
При родителях звонили больше по экстренным делам, вызывали скорую, милицию, но долго и по личным вопросам они болтали в основном днем, когда родители разъезжались по работам, а дома оставался я один. Мои сестры и брат быстро разъехались по учебам в другие города и страны, благо все, кроме меня и одной из сестер, учились хорошо (она училась еще хуже), и было время, когда из нашей многодетной семьи в квартире проживали только родители и я, что невольно делало меня главным хранителем интимных секретов дома, способным дать фору бабулям у подъезда, хотя таковых у нас во дворе почему-то не было. Не то чтобы я сидел и подслушивал чужие разговоры и ни в коем случае их не разглашал – я рос довольно нежным, молчаливым и немного закрытым ребенком, который в основном сидел дома и читал книги про путешествия, – но, как говорят турки, мои уши непреднамеренно посещали их разговор, так что мне пришлось наслушаться на свои юные годы про семейные трагедии, в том числе и про насилие.
Но я тут не про телефонную супервизию личностных отношений 1980-х, а про насилие. Кроме нас на лестничной площадке находились еще две квартиры, и прямо напротив жила женщина с двумя маленькими детьми – девочкой и мальчиком на пару лет младше ее. Поговаривали, что она когда-то была молодой и красивой крановщицей, сорвалась с крана и получила травму головы и соответствующую инвалидность, после чего ей дали квартиру в нашем проблемном доме, а дети родились у нее уже после переезда. Поговаривали, потому что сама она не разговаривала, вернее, разговаривала, но понять ее было невозможно, и, если честно, мы боялись смотреть ей в глаза и контактировать лишний раз.
Моя мама – добрейшая женщина на свете – бывало, заводила с ней разговор в подъезде, но, боюсь, и она ничего не понимала. Дети ее совсем не разговаривали, да и вообще не издавали звука – кто-то даже говорил, что это генетическое, – просто звонили в дверь и стояли молча, уткнувшись глазами в пол, когда их мама избивала или выгоняла из дома в любое время и в любую погоду, а иногда и уезжала куда-то на несколько дней, оставив детей на улице.
В другой квартире жила интеллигентная женщина лет под пятьдесят, как мне тогда казалось, хотя, возможно, ей не было и сорока, которую мы прозвали «Копченой» – не из-за внешнего вида, хотя она и вправду была худощавой, жилистой женщиной со смуглой кожей, а из-за того, что приняла висевшие на кухне казы родного домашнего производства за копченую колбасу. Переехала она в наш дом попозже, жила с двумя сыновьями (почти одногодками) постарше меня, а потом в ее жизни появился очередной муж – угрюмый, необщительный тип невысокого роста, который выглядел как персонаж Майкла Дугласа в фильме «С меня хватит!» (Falling Down, 1993). Ну прям как наш местный идиот, который недавно хвалился в сети тем, что уволил всех женщин из своей компании, хотя, в отличие от сурового соседа из детства, у нашего дерзкого женоненавистника какие-то блестящие зауженные губы, как у девочки-подростка, и нежное лицо без ворсинки.
Крепкие семейные узы, братья-боксеры, учеба за рубежом, традиции, религиозность, профессионализм, финансовая состоятельность – может вообще не помочь, а иногда даже и усугубить. На полицию и судебные инстанции в вопросе домашнего насилия как не было надежды тридцать лет назад, так нет и сегодня.
Так вот, не откладывая дела в долгий ящик, этот новый муж соседки, который был то ли флейтистом, то ли дирижером, выпивал и начал избивать жену, что от меня было невозможно скрыть, так как моя комната примыкала к их однокомнатной квартире. Хотя ходила эта женщина по округе, не подавая виду, и ненароком заводила разговор про литературу и театр, но с синяком под глазом. Вскоре, по мере вырастания сыновей, избиения переросли уже в семейную драку, в дело пошли кухонные инструменты, и все закончилось тем, что старший сын сидел у нас дома с ножевым ранением руки, а плачущая мама звонила в скорую. Насколько я знаю, никакого уголовного дела не было, так как моя мама, пытающаяся разнять тройственную драку с ножом, проходила бы свидетелем, но муж ушел, захватив с собой флейту (или дирижерскую палочку), а потом они и сами уехали.
В квартиру «Копченой» переехала дружная, шумная семья из четырех женщин: бабушка, две дочери и внучка. Опять же, бабушкой она, скорее всего, была по генеалогическому статусу из-за наличия внучки, а не по возрасту, и ей вполне тогда могло бы быть лет пятьдесят – как некоторым моим друзьям сейчас, с которыми я хожу в караоке по четвергам. Но в то время все казалось именно так.
Женщина эта была веселой и общительной, рассказывала про дочерей – не мне, моей маме, – мечтала, чтобы младшая дочь вышла замуж за иностранца и уехала из страны, а внучку водила на все детские конкурсы красоты, балет, курсы английского. Так у меня на лестничной площадке жили две девочки примерно одного возраста: одна веселая и разговорчивая, а другая немая и в лохмотьях. Познакомиться с этой семьей нам особо и не получилось, так как вскоре и я сам уехал учиться, а через пару месяцев переехали в другой город и мои родители.
С тех пор прошло тридцать лет, и, оглядываясь назад, вижу, как сильно изменился наш быт, коммуникации, технологии, и хотя у себя в доме я все еще один из немногих счастливых обладателей домашнего телефона, по которому я разговариваю только с мамой (у нее, конечно же, есть и сотовый телефон), но отказываются соседи от него только ввиду ненадобности в цифровом мире. Уходит эра домашнего телефона, меняется почти все, кроме домашнего насилия и унижений, травли и домогательств в обществе. И доступ к информации или коммуникации тут, кажется, решает очень мало, кроме, возможно, единственного момента: сегодня в сети за тебя может заступиться совершенно незнакомый человек из совсем другого города или страны и даже спасти твою жизнь.
Все остальное – крепкие семейные узы, братья-боксеры, учеба за рубежом, традиции, религиозность, профессионализм, финансовая состоятельность – может вообще не помочь, а иногда даже и усугубить. На полицию и судебные инстанции в вопросе домашнего насилия как не было надежды тридцать лет назад, так нет и сегодня. Прямо сейчас пью кофе и читаю новость о постановлении суда в Кокшетау, который назначил наказание в виде предупреждения полицейскому, избившему жену на седьмом месяце беременности, разумеется, с зафиксированным вредом для ее здоровья. Совсем недавно в Алматы отец проломил череп и сломал нос несовершеннолетнему сыну за отказ читать намаз, отправив его в реанимацию. Мы можем не понимать, где корни этой жестокости, этого зверства по отношению к родным, но все мы – и этот бравый полицейский, и его беременная жена, судья, журналист и даже сторонние люди, как вы или я, – знаем, что, толкни он в лифте соседскую жену или шлепни соседского мальчика по затылку, точно не отделался бы предупреждением. И такие законы, вернее отсутствие адекватных законов, не могли не привести к такому поведению. Тут уж и к бабке не ходи.
Вспоминая детство, становится немного томно на душе, что все эти годы я – добрый, нежный ребенок из «интеллигентной семьи», пожирающий в свободное время книги о мореплавателях и ученых, – так и не выкроил пару минут, чтобы выйти в подъезд и проведать двух бедных детей, сидящих в обнимку за мусоропроводной трубой в холодном подъезде. Не вынес им еды, не подарил одежду, из которой я тогда вырастал с нечеловеческой скоростью. Я просто ждал, пока они постучатся в дверь, молча сядут в углу гостиной комнаты, не поднимая глаза даже на детские программы по телевизору, чтобы продолжить заниматься тем же, будто их в этой комнате не было вообще.
А если честно, я их не ждал, а иногда и не открывал дверь, увидев их в дверном глазке. Они стучали все тише и тише, а потом уходили. Через четыре года после нашего переезда мы с родителями вернулись в этот город на несколько дней, чтобы уладить кое-какие бумажные дела с продажей квартиры, и остались в квартире в соседнем подъезде, где жил мой троюродный дядя. Однажды, когда мы разгружали из машины кое-какие вещи, ко мне из толпы шумно играющих детей подбежала девочка со стрижкой каре с челкой и в нарядном цветочном платье, будто из корейских сериалов.
«Здравствуйте, старший брат Жар, – обратилась она ко мне, если перевести на русский. – А я уже учусь в четвертом (третьем? пятом?) классе!». И побежала играть к подружкам.
Наша соседка, дочь которой все-таки вышла замуж и переехала в Венгрию, рассказала, что наша бывшая соседка умерла от цирроза печени, а их детей усыновила и удочерила молодая бездетная пара, которой и отошла ее квартира.
«Сначала мы думали, что они это чисто из-за квартиры, – как-то некорректно начала она разговор, – но оказалось, что очень хорошие люди».
Так я узнал, что они умели разговаривать.
